Магнетрон - Страница 57

К оглавлению

57

Веснин подсел к небольшому столу у окна. На столе стоял чернильный прибор, лежала стопа писчей бумаги, ручки с разнообразными перьями торчали букетом из серебряного стакана. Некоторое время Веснин смирно сидел за этим так хорошо оборудованным для удобства посетителей столом и с опасением смотрел на дверь, которая вела в кабинет академика Крылова.

За большим столом посредине комнаты сидели еще посетители. Один с лихорадочной поспешностью правил объемистую рукопись, переплетенную в красный коленкор. Два моряка тихо, но горячо спорили. Веснин мог расслышать только отдельные слова: «девиация», «параллакс», «дифферент».

Так прошло несколько минут. Дверь в кабинет Крылова все еще оставалась закрытой. Веснин отвлекся от мыслей о предстоящем, возможно очень неприятном, разговоре и решил наконец-то ответить матери на ее письмо, которое он нашел в своем столе по возвращении из Севастополя.

…Ничего нового не произошло, — писал он, пытаясь оправдать свое длительное молчание. — В последнее время я занялся одной работой в области высоких частот, но дело стоит на том же месте, с какого я его начал, то есть ничего пока не сделано ценного. Продолжаю заниматься поисками решения…

На этом письмо пришлось прервать, так как Веснина вызвали к Крылову.

Алексей Николаевич был в простой суконной куртке. Из расстегнутого ворота видна была матросская шерстяная фуфайка. Он пил чай, отхлебывая маленькими глотками из толстого граненого стакана, стоящего на белом фаянсовом блюдце. Борода у него была точно такая, как на фотографии в каюте у Рубеля, и волосы были точно так же откинуты со лба. Но сам Крылов показался Веснину далеко не столь могучим и величественным, каким он его представлял себе.

Веснин не мог в эту минуту сообразить, что между сегодняшним Крыловым и тем, который был запечатлен на фотографии, была разница по меньшей мере в пятнадцать лет. И срок этот весьма значительный для человека, приближающегося к восьмидесяти. Можно ли порицать Веснина за то, что он был несколько разочарован?

Но именно благодаря этому он не потерял дара слова и рассказал довольно коротко и толково о своем знакомстве с Рубелем.

Услыхав о письме, Алексей Николаевич вскинул брови, улыбнулся, плечи его расправились, он быстро и легко встал:

— Давайте, давайте, почитаем!

Прочитав, Крылов улыбнулся:

— «Узнаем коней ретивых мы по выжженным таврам. Узнаем парфян кичливых по высоким клобукам»… Никита Степанович очень любит поощрять. — Крылов вложил письмо Рубеля обратно в конверт: — Он меня в свое время тоже ободрил. Помню, как сейчас, встал и говорит: «Товарищ боцман совершенно правильно указал, как надо поставить кнехты и лебедки»… Нет, серьезно. Тогда для меня это было высшей похвалой. Ну, думаю, даже слепому ясно. Я, конечно, не теперешнего Рубеля имею в виду, — строго глянул на молодого инженера Крылов.

Выслушав рассказ Веснина о видении через туман, о проектах нового генератора сантиметровых волн, Крылов задумался:

— Конечно, Никита Степанович, как всегда, в основном прав, — сказал он. — Но я не тот человек, к кому вам следует обратиться. Полагаю, что только с академиком Мочаловым вы могли бы полностью понять друг друга. Однако, хотя я имел счастье с ним встречаться, не могу вас ему рекомендовать. Не будучи специалистом в области радиосвязи, не берусь судить о новизне и ценности предложенной вами конструкции. Дело скажет само за себя. Академик Мочалов прост в обращении, доступен, очень отзывчив. Он человек еще молодой, ему нет и пятидесяти лет.

Веснин откланялся.

— Человеку много за сорок, а его называют молодым! — восклицал Веснин, докладывая Муравейскому о своем походе к Крылову.

Глава четвертая
ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ



«Линкольн-Зефир»



В 1934 году на улицах Ленинграда еще можно было видеть извозчиков. Пегая или сивая лошадка, мелко перебирая ногами и мотая головой, тащила пролетку с кучером в синем армяке. На пыльных суконных подушках подпрыгивал седок с узлами, чемоданами, а иногда с портфелем. Скрипя колесами, громыхая кладью, не спеша двигались караваны грузовых телег, влекомые толстоногими мохнатыми битюгами. Под стать пролеткам и телегам были и автомобили той поры — черные неуклюжие «форды» на высоких колесах с тонкими спицами и первенцы советского автомобилестроения, знаменитые тогда легковые «ГАЗ-А» — «газики» — с брезентовым верхом, с маленьким угловатым радиатором.

В одно ясное июльское утро 1934 года у подъезда гостиницы «Астория» стояла светлая, сверкающая лаком и никелем легковая машина. Хромированная передняя решетка капота горела на солнце. Поджарая длинномордая гончая из серебристого металла вытянулась в стремительном прыжке на пробке радиатора. Обтекаемые очертания крыльев машины, наклонное ветровое стекло создавали впечатление мощи и стремительности.

Рядом с советской машиной послевоенных лет — «ЗИС-110», «Победой» или даже «Москвичом» — эта американская машина марки «Линкольн-Зефир» выглядела бы старомодной. Но все в мире относительно. В 1934 году среди извозчичьих пролеток и «газиков» машина, стоявшая перед «Асторией», привлекала внимание прохожих.

Дверь гостиницы распахнулась, блеснул галун на обшлаге швейцара, и два человека, старый и молодой, спустились с крыльца. Старик сел за руль: молодой занял место рядом.

57