Магнетрон - Страница 54

— Для того чтобы понимать Пастернака, — сказал Муравейский, — надо кое-что иметь за душой.

— Вероятно, у меня ровно ничего за душой не числится, — живо возразила Наташа. — Я многих стихов Пастернака не понимаю. Мне непонятно, как можно в наши дни говорить:

В кашне, ладонью заслонясь,
Сквозь фортку крикну детворе:
Какое, милые, у нас
Тысячелетье на дворе?

И в самом деле, читая Пастернака, можно ли сказать, какое тысячелетье на дворе?

Коробка с красным померанцем
Моя каморка.
О, не об номера ж мараться
По гроб до морга…

Я две недели потратила, чтобы расшифровать эти стихи. Думала, какой-то в этом затаенный смысл, какая-то глубокая мысль. Раз это напечатано и человек для печати писал, — следовательно, надо же поломать голову. Если он так заставляет мучиться читателя, видно, никакими другими словами эту глубокую мысль выразить было нельзя. Наконец спрашиваю у мамы. Она отсылает к папе. А отец говорит: «„Коробка с красным померанцем“ — это, очевидно, просто спичечный коробок… Помню, были когда-то спички с веткой апельсинов на коробке… а впрочем, спроси у мамы».

Дружный смех раздался кругом, и немного стеснявшиеся до того парни и девушки подошли ближе к скамье.

— Слишком жарко для того, чтобы говорить о поэзии, — лениво потянувшись и откинувшись на спинку скамьи, сказал Муравейский.

— Да разве вы понимаете, что такое поэзия! — подлетел к скамье Саня Соркин. — Муравейский — и поэзия! Как вам это нравится, а?

Ничуть не смущаясь новым взрывом веселья среди слушателей, Михаил Григорьевич, даже не удостоив Саню взглядом, проскандировал слегка в нос:

— Поэзия

Это — сладкий заглохший горох,
Это слезы вселенной в лопатках,
Это — с пультов и флейт «Figaro»
Низвергается градом на грядки.

А если хотите знать, что такое поэт, читайте журнал Гостиница для путешествующих в прекрасном. Я читал его, будучи отроком. «Поэт — тот безумец, — сказано там, — который сидит в пылающем небоскребе и спокойно чинит цветные карандаши, чтобы зарисовать пожар. Помогая тушить пожар, он становится гражданином и перестает быть поэтом».

— Лжете! Ложь все это! — снова вскипал неуемный Соркин. — Если бы все поэты так говорили, то, кроме вас, никто и не читал бы стихов. Поэзия настоящая, по-моему, — это сгусток мыслей и чувств, выраженных в такой прекрасной форме, что эти мысли и чувства могут внедряться в тот участок сердца и мозга, куда иным путем не влезешь.

— Правильно, Саня, — согласился Костя. — То же самое и музыка. И, если уж хотите, и танцы, — добавил он, тряхнув чубом.

— Чего там! — сказала Любаша. — Никто тебе в попрек того, Костя, не ставит, что ты танцуешь и любишь танцы.

— Мне наплевать на то, что человек вроде Муравейского говорит о себе: «Я поэт и рисую цветными карандашами»! — продолжал все более горячиться Саня.

Но Муравейский уже не слушал его пылкой речи. Внимание Михаила Григорьевича привлек человек лет тридцати пяти, показавшийся в конце аллеи. В его наружности не было ничего примечательного. Редкая, просвечивающая русая бородка, светлые вьющиеся усы, откинутые назад, подстриженные в скобку мягкие волосы, светлые глаза.

— Ставлю десять против одного, — сказал Веснину Муравейский, — что это заказчик, и, возможно, имеющий отношение к нам.

— Пусть я не поэт, — перебил Саня Соркин, — но я без слез не могу читать лирику Маяковского!

Человек, которого Муравейский определил термином «заказчик», подошел к скамье.

— Простите, товарищи, — произнес он с улыбкой, — будьте так добры, укажите мне, пожалуйста, где тут лабораторный корпус.

Костя Мухартов сорвался с места, готовый сопровождать незнакомца.

— Простите, — в свою очередь, вежливо улыбнулся Муравейский и встал, слегка отстранив Костю. — Вам, товарищ, кого именно угодно видеть в лабораторном корпусе?

— Аркадия Васильевича Дымова.

— Костя, проводите товарища к Дымову.

— Но ведь Костя сам хотел проводить его! — возмутилась Наташа, когда незнакомец с Костей ушли.

— Этого мало, — ответил Муравейский. — Заказчик должен быть окружен вниманием со всех сторон, тем более заказчик недовольный. Он явно ходил жаловаться в дирекцию, и Фогель направил его к Дымову.

— Но, Миша, как же вы можете утверждать, что это непременно заказчик, да еще недовольный? — удивился Веснин.

Несколько дней назад Муравейский видел этого человека в дирекции завода, и тогда Алла Кирилловна сказала Михаилу Григорьевичу: «Этот товарищ недоволен вашей продукцией». Но теперь Муравейский не счел необходимым сообщить это.

— Я знаю, что это недовольный заказчик, детки, — ответил Михаил Григорьевич, — по таким же почти неуловимым признакам, по каким я считаю Пастернака поэтом, а Маяковского нет.

Вопль негодования вырвался из тощей груди Сани Соркина. Он обрушил на Муравейского новый поток яростных слов.

Ни Веснин, ни Муравейский не знали, что человека, спросившего о дороге к лабораторному корпусу, зовут Евгений Кузьмич Горбачев. Да если бы это и было им известно, что сказало бы им имя директора Детскосельской ионосферной станции, статьи которого о радиодистанциометрических установках не умел оценить Веснин и вовсе не читал Муравейский?

Когда Веснин занимался литературной подготовкой перед оформлением заявки, он сообщил своему шефу о статье Горбачева. Оба молодых инженера решили, что это не имеет никакого отношения к теме их работы. Им было известно, что зондированием ионосферы при помощи радиоэха занимались не на одной только Детскосельской станции. Подобные опыты проводились в Москве, Киеве, Томске и в других городах Советского Союза. Наблюдали за ионосферой также и зарубежные исследователи в Европе, Америке. Веснин и Муравейский решили тогда, что знают об этом предмете достаточно и что им не стоит тратить силы и время на изучение трудов еще какого-то Горбачева.