Магнетрон - Страница 197

197

Теперь надо повернуть руль направо, чтобы разминуться со встречной машиной. Но Студенецкий чувствует, что рулевое колесо вертится удивительно легко, без всякого сопротивления, а машина не слушается руля. Рулевое управление испорчено.

Студенецкий нажимает па педали сцепления и ножного тормоза и, откинувшись назад, изо всех сил тянет на себя ручной тормоз.

Маленький Аладдин с электронной лампой в руках срывается со своего шнурка. Скользнув по щеке Константина Ивановича, он ударяется о ветровое стекло.

Машина круто сворачивает влево, движется поперек шоссе к обрыву Поклонной горы. Блестящий передний буфер «Линкольн-Зефира» ударяется о столбики ограждения. Дверцы раскрываются, и Студенецкий вылетает на край обрыва.

В ушах звенит, звучат трубы и флейты:

Думаешь ли ты, что этот миг есть жизни окончанье? Ах, нет, это лишь начало ее…

«Кто это поет? Да ведь это он сам, Костусь Студенецкий, студент-технолог, когда-то так сладостно пел арию Вертера. И ему отвечала глубоким контральто Шарлотта… Но как ее звали на самом деле? Неужели этот ужасный толчок вышиб из памяти имя девушки, которую он так любил?..»

Лакированный кузов «Линкольн-Зефира» клонится набок. Надо отползти, еще немного отползти…

«…Они любили друг друга так долго и нежно, с тоскою глубокой и страстью мятежной… Но это уже из другой оперы», — усмехается Студенецкий.

Он еще может иронизировать!

Машина опрокидывается, и дно становится вертикально. Но он отполз! Отполз! Он спасен!

«…Юлия ее звали. Какое протяжное и нежное имя!.. Но как враги они избегали признанья и встречи, и были пусты и хладны их краткие речи… Из другой оперы, из другой…»

Он еще смеется, но не может оторвать взора от лежавшего на боку кузова машины, который готов обрушиться.

«Какое оно темное, это днище кузова! — думает Константин Иванович. — Бездельники! Что они делают там, в гараже? Рулевые тяги обросли грязью… Еще немного отползти…»

Он думает, что если бы верить в загробную жизнь, то надо бы радоваться, стремиться к тому, что должно сейчас произойти.

«Нет! Нет! Надо действовать при жизни, при здешней жизни, при жизни здесь, на земле… Если б даже и наступило за гробом свиданье… Но в мире ином друг друга они не узнали…»

И снова звучит оркестр, мощно, стройно, красиво, и снова Шарлотта умоляет, зовет его к жизни.

За кузовом «Линкольн-Зефира» Студенецкий видит кабину грузовика, видит искаженное ужасом лицо водителя, видит руки, которые судорожно крутят руль…

Кузов «Линкольн-Зефира» нависает совсем близко, и Константин Иванович видит свежий излом металла лопнувшей тяги рулевого управления. Он делает отчаянное усилие, напрягает мышцы всего тела. Ему кажется, что он уже уполз далеко, далеко… Но он остается недвижим. Его пальцы лишь слабо царапают дорожную пыль.

Думаешь ли ты, что этот миг есть жизни окончанье, — повторяет тему оркестр. — Ах, нет, это лишь начало ее…

Гигантская электронная лампа в руках Аладдина вспыхивает нестерпимо жарким белым накалом. Оглушительная басовая нота звучит в ушах Константина Ивановича, и сознание его гаснет.

Новые назначения

Хотя авария со Студенецким произошла в выходной день, на следующее же утро рабочие и служащие завода, встречаясь в проходной, уже обсуждали это событие.

Пожилых беспокоила участь старика директора, молодых интересовали подробности происшествия. Некоторых томила неизвестность, кто теперь будет И. О. (исполняющий обязанности) или Вр. И. О. (временно исполняющий обязанности) технического директора.

Веснин узнал о событии с опозданием. После выходного у него был отгул за дежурство по лаборатории.

На следующий день, войдя в зал бригады промышленной электроники, Веснин прежде всего увидел и услышал Муравейского. На этот раз Михаил Григорьевич восседал не на своем вращающемся кресле, а на лабораторном столе Веснина, за которым сидели два новых практиканта, присланных в бригаду.

Один — долговязый украинец Гриша Левенец, другой — скромный и розовый Игорь Капралов.

Михаил Григорьевич не счел нужным приглашать их в «аквариум» и разглагольствовал с ними без особого энтузиазма. Увидев Веснина, Муравейский оживился и спрыгнул со стола.

— Про последние потрясения в дирекции слыхали?

— Про «Линкольн-Зефир»? Да. Вы запаздываете, Миша. Я бы не принял вас на работу, если бы был назначен редактором «последних известий».

— От этого пострадали бы ваши читатели. Нам сообщают из авторитетных источников, что приехал вчера на завод начальник Главного управления Дубов. С ним туча народа из планового отдела. Проекты Студенецкого забракованы.

— Почему вы всегда так радуетесь чужой беде?

— Напротив, в данном случае остается только позавидовать чужой удаче. Жукову и Артюхову придется испить всю чашу. А Константин Иванович в это время отлежится в больнице ЦЕКУБУ, а там, глядь, прямо из хирургического отделения и выскочит в академики. Он освобожден от всех нагрузок, связанных с производственной должностью, и, следовательно, может прыгнуть в науку; шестьдесят лет — самая пора для прыжка. Или сейчас, или уже никогда. А впрочем, для его славы, — а он очень тщеславен, — ему выгоднее было бы сейчас никуда не прыгать, а спокойно скончаться. Он не попал бы в академики, но остался бы сиять в веках, как талантливый русский инженер. Умереть, пока твое время не прошло, — это тоже искусство. Вот Маяковский это сумел. Но у Студенецкого нет чувства времени, он будет еще полвека, ссылаясь на свои немощи, жить и не давать житья другим.

197