Магнетрон - Страница 296

296

— Николай Александрович, а кем был… — Веснин запнулся и покраснел, — тогда Родзянко?.. Конечно, я сам это должен бы знать…

— Родзянко, — сказал Жуков, — был председателем Государственной думы. Все это уже стало историей. Мы с вами, Владимир Сергеевич, живем в совершенно ином мире, чем тот, в котором жил и действовал когда-то царский солдат Николай Жуков…

Машина остановилась.

— Николай Александрович, — обернувшись, сказал шофер, — здесь, у заводского дома, вы сказали, подождать?

Веснин взбежал с чемоданом к себе наверх. Взглянув на письменный стол, куда товарищи по квартире обычно складывали приходившие к нему письма, он увидел два письма. Одно — из Киева, от родных, другое — из Москвы, с обратным адресом Наташи Волковой. Ему захотелось немедленно вскрыть этот конверт, но он сдержался: ведь Жуков ждал его в машине. Стыдясь вдруг охватившего его волнения, Веснин обернул письмо Наташи листом писчей бумаги и опустил в карман.

Киевское письмо было покрыто непривычным обилием штампов и множеством разноцветных марок. В верхнем левом углу была пометка: Спешное.

Спешных писем из дома Веснин никогда не получал.

«Это оттого, что я бессовестно долго молчал. Хотел послать из Москвы телеграмму — и не послал, хотел с Урала отправить авиаписьмо — и не отправил…»

И это письмо Веснин тоже захватил с собой, чтобы прочесть его на досуге.

Горе

По дороге от дома на завод Веснин продолжал беседу с директором, а сам мысленно сочинял ответ родным на их письмо, которое он еще не прочел.

«Дорогие мои, хотелось тут же вскрыть конверт, но вынужден был поступить, как Ливингстон при встрече со Стэнли. Ты, мама, это нам в детстве рассказывала. Ливингстон находился в дебрях Африки и более двух лет не имел известий о своей семье. Но когда Стэнли передал ему письма из дома, Ливингстон отложил их в сторону и продолжал беседу со своим гостем, сказав: „Я ждал этих писем два года. Они теперь могут подождать два часа…“»

На этом месте Веснину пришлось прервать свое мысленное послание к матери, потому что машина уже въезжала во двор завода.

Расставшись с Жуковым, Веснин поспешил в лабораторию.

Первое, что он увидел в лабораторном зале, были цветы — лиловые астры, огромные пунцовые георгины, окаймленные пестрыми осенними листьями.

Этот немного театральный букет стоял на его столе. Рядом лежала большая, толстая книга в красивом кожаном переплете, на котором золотым тиснением было обозначено заглавие: Лабораторный дневник, а чуть пониже — Доктор технических наук В. С. Веснин. Раскрыв книгу, начальник КБ увидел чистые листы редкостно хорошей бумаги, плотной, с водяными знаками. На первой странице было четко написано тушью:

Наш день тем и хорош, что труден. Эта песня

песней будет наших дел, побед, буден.

А ниже: От сотрудников КБ-217.

— Капралов неверно разбил на строки стихи Маяковского! — закричал Саня Соркин, заглянув в альбом через плечо Веснина.

— Это самое лучшее… Самое счастливое… Самое необходимое… — говорил Веснин, пожимая руки.

— Надеемся, — сказала Степанова, — что это будет первый том, который ляжет в основу будущего академического издания ваших многотомных сочинений.

— Товарищи, друзья… — голос Веснина дрогнул, — дорогие друзья! Что мог бы я сделать без вас? Успех в Москве — это ваш успех. Благодаря вашей самоотверженной работе наркоматом утверждено решение об организации серийного производства приборов. Большое спасибо вам, дорогие товарищи!

Веснину не терпелось прочесть письмо из Киева и тут же ответить, рассказать родным и о своем докладе в Академии наук, и о беседе с Орджоникидзе.

Но как только он сел за свой стол, к нему подошел Ваня Чикарьков:

— Владимир Сергеевич, вам много раз Мухартов Константин Ильич звонил. Он оставил свой телефон и просил меня, чтобы я сообщил, как только вы появитесь. Дело, говорит он, личное, важное, очень срочное.

Веснин взглянул на Чикарькова и понял, что тот не отойдет от стола до тех пор, пока поручение Мухартова Константина Ильича не будет выполнено.

— Позвони Косте, — сказал Веснин.

Когда Чикарьков соединил его с Мухартовым-младшим, Веснин узнал, что Наташа беспокоится о Валиных янтарях, которые остались у Муравейского.

— Наталья Георгиевна, — говорил Костя, — сообщила мне, что вам послано подробное письмо.

Чикарьков ушел. Веснин вынул из кармана оба письма и распечатал то, которое было от Наташи.

…Будь я тогда в гостинице на месте Вали, — писала Наташа, — я непременно дождалась бы, пока не стали бы удалять из номера тех, кто, по словам Михаила Григорьевича, подлежал удалению, и отправлять в милицию тех, кто, по его же словам, подлежит отправлению. А Валя растерялась, рассыпала янтари и убежала. Уезжая, она просила меня взять у Муравейского янтари. Михаил Григорьевич счел возможным увезти эту семейную реликвию Розановых в Ленинград. Убедительно прошу вас добыть у него янтари и срочно выслать их мне.

Веснин закусил губу. Кровь прилила к его щекам: «Я виноват, я виноват…»

Он считал себя виноватым не только в том, что не позвонил Вале от Волковых тогда вечером, что не попытался позвонить ей с аэродрома, покидая Москву утром. Нет, вина его перед Валей была глубже, непоправимее…

Но Олег Леонидович Оленин уже стоял перед Весниным с пачкой бумаг, которые требовалось подписать немедленно. Бухгалтерия соглашалась оплатить эти счета только с личной подписью Веснина. Его неожиданная поездка на Восток поставила Оленина и все конструкторское бюро в затруднительное положение.

296