Магнетрон - Страница 217

217

…Всех радушно встречал Александр Васильевич, внимательно выслушивал. Его необыкновенная память, ясный ум, широкие и разносторонние знания в ряде смежных с радиотехникой и электроникой областей делали его ученым-энциклопедистом в самом высоком понимании этого слова. Он с блеском разрешал самые сложные проблемы высокочастотной техники, всегда умел при любых трудностях найти верное решение, дать правильный совет.

— Я попросил бы вас, — обратился Константин Иванович к своему гостю, еще дальше отстраняя от себя газету и щуря глаза, — отодвинуть лампу немного влево; прямой свет падает в глаза, и мне затруднительно читать нонпарель.

Когда лампа была отодвинута, Студенецкий сел поудобнее, придвинул стул поближе к столу и снова принялся за прерванное чтение:

…Научных трудов, напечатанных при жизни Мочалова, насчитывается меньше, чем могло бы быть. Чрезвычайно требовательный к печатному слову. Александр Васильевич часто возвращался к своим рукописям, совершенствовал, дописывал их, не считая возможным их опубликование до окончательной стилистической отделки.

К счастью для науки, весь исключительно ценный огромный архив академики Мочалова находится в образцовом порядке, и, насколько можно судить по первому просмотру, каждая из его рукописей — от подготовленной к печати статьи до черновой заметки — является образцом красоты и точности выражения мысли…

— Ну-с, что касается последнего абзаца, — усмехнулся Студенецкий, — последнего абзаца всей этой новеллы, в составлении которой и аз грешный принимал участие, то его направленность, как и всего рассматриваемого нами жанра, определяется одной фразой: мертвые срама не имут.

Выдержав соответствующую паузу, как всегда, когда он считал произнесенное остроумным и стоящим внимания, Студенецкий продолжал совершенно спокойно:

— Полагаю, что и остальные мои соавторы придерживались того же принципа.

— Это дело их совести, — отозвался Угаров.

— Совесть тут ни при чем, — повысил голос Студенецкий, — речь идет о непреложных фактах. Все последние годы Мочалов предпочитал заставлять работать других. Молодые на это охотно шли. А он, имея славу человека, которому писал сам Ленин, ограничивался тем, что выпускал в свет под своей редакцией работы, к которым сам не имел касательства.

— Но ведь Мочалов не присваивал этих работ.

Студенецкий улыбнулся:

— Я тоже не присваивал себе работ лаборатории нашего, — то есть, простите, уже не вашего и не моего — завода. Мы оба теперь трудимся на другом поприще. Но, если хотите, именно эта заводская лаборатория создала мне славу человека, которому можно доверить руководство научно-исследовательским учреждением типа ГЭРИ. Придя в этот институт, я переменил весь план работ, намеченный покойным Мочаловым, — отвечать за постановку дела должен был я, а не покойный Мочалов. Да, я распорядился сломать и выбросить волноводные линии, установленные Мочаловым вдоль главной аллеи институтского парка. Помню, как ко мне приходил один из сотрудников покойного Мочалова, некий кандидат технических наук инженер Оленин — он писал диссертацию по этим волноводам. Он лепетал, что Александр, мол, свет Васильевич любил стоять у окна его лаборатории на четвертом этаже и любоваться, глядя сверху вниз, как солнце играет на меди, или медь играет на солнце… простите, не упомню точно. Но ведь смешно было бы теперь продолжать эти измерения, когда в мировой литературе опубликовано столько новых работ и такие примитивные конструкции волноводов можно без измерений рассчитывать совершенно точно. Я был назначен не директором музея имени Мочалова, а руководителем исследовательского института. Ни для кого не секрет, что когда профессору Беневоленскому предложили возглавить ГЭРИ — учреждение с годовым бюджетом в десять миллионов рублей, то, говорят, он лег на диван и попросил валерьяновых капель. Я же взял на себя всю полноту ответственности. Да, я со всей ответственностью прекратил работы Мочалова. Институт обязан двигать технику вперед, решать новые темы. Вероятно, вы не преминете и это поставить мне в вину.

— Мое мнение, что это была не столько ваша вина, сколько заблуждение, — возразил Гена. — Вы действовали, отчетливо сознавая, что ответственность за эти действия целиком ложится на вас, а не на покойного Мочалова. Я считаю, что так открыто стремиться нанести ущерб государству вы, конечно, не могли. Ваши личные интересы шли бы вразрез с таким стремлением.

— Окружающие меня люди удивляются моему энтузиазму при обсуждении каких-либо проблем, — оживился Студенецкий. — Меня называют юношей с седыми волосами. Это справедливо, но забывают, что видят перед собой человека, сделавшего из своей работы свою жизнь, свое увлечение, свою радость. Я не отделяю успехов дела от своего личного успеха, как это делали и делают многие. Когда меня выдвигали в Академию наук, то кое-кто, возможно, надеялся, что я надену бархатную скуфейку и перестану работать. Кое-кто полагал, быть может, что, став директором ГЭРИ, я буду следить только за тем, как научные сотрудники перевешивают свои табельные номерки… Нет, пока я жив, я активен. Я работаю — следовательно, я существую.

«Да, этого старичка куры не загребут», — подумал Угаров.

— А что касается некролога, — добродушно улыбнулся Константин Иванович, — то, голубчик, мы, старые люди, относимся к таким вещам философски. Некрологи сочиняют и публикуются не для тех, кто скончался, им это уже все равно, а в назидание живым. — Когда на выборах в академию зачитывали мое жизнеописание, я слышал, как Рокотов сказал профессору Беневоленскому, что вот-де прекрасный проект некролога, и эта шутка мне понравилась… Хорошо составленный некролог подобен проповеди. Цель и смысл литературы этого рода состоят в том, чтобы внушить читающим: будьте и вы такими, и вы достигнете того же.

217