Магнетрон - Страница 164

164

Так было и у Хладного, когда его вибрирующая пластина делилась на большое число частей. Когда на пластине появлялось множество узловых песчаных линий, то эти линии становились неустойчивыми, узоры их зыбились, менялись, расплывались…

Легко избежать перескоков с одного типа колебаний резонатора на другой тип колебаний, если отношение размеров резонатора к длине волны невелико. Когда у Хладного пластинка делилась всего на четыре, шесть секторов, то тон звучания оставался неизменным, рисунок песчаного узора был устойчив. Так же устойчива была в магнетроне частота колебаний, когда анод состоял всего лишь из четырех резонаторов.

Но чтобы сочетать большую мощность с высокой частотой колебаний, неизбежно надо увеличивать отношение размеров генератора к длине электромагнитной волны. Мочалов также подчеркнул, что этого положения надо придерживаться при конструировании магнетрона. Как же при этом условии сохранить устойчивость колебаний? Ясно, что есть конструкции более устойчивые и менее устойчивые, конструкции с большим и с меньшим разделением частот. Это совершенно новое качество конструкции. Никогда раньше ни в одном из разделов техники подобный вопрос не рассматривался.

Известны задачи о самых прочных конструкциях: самых прочных балках, колоннах, дисках, арках… Решались задачи о самых обтекаемых телах: кораблях, самолетах, снарядах… Но конструкция с наиболее устойчивым спектром колебаний? Такого еще никогда не было…

Нет, я не так смел, я не ставил себе цели делать открытия, — думал Веснин. — Моя задача узко прикладная — создание технически совершенной конструкции магнетрона… Но выхода нет, — продолжал он размышлять, захлопнув книгу, — мне всё придется делать сначала, всё самому. Готовых теорий нет. Кто-то должен начать, и я не имею права отлынивать от работы, которую следует сделать. Мочалов говорил, что работать надо быстрее… лучше. Лучше и быстрее…»

Паровоз загудел, ход поезда замедлился, стук колес сделался более четким, раздельным, пока не замолк совсем. За окном показалась заснеженная крыша маленького, похожего на крестьянскую избу вокзала. За станцией сияли в ночной тьме залитые светом прожекторов стены вновь строящихся корпусов гигантского здания.

Радио с неумолимой настойчивостью простуженным басом передавало «последние известия» из Москвы, а на станционных часах было уже два часа утра.

— Ого! — удивился Веснин. — Много же градусов долготы мы за эти сутки отмахали!

— Утром, — произнес проводник, — будем проезжать Уральские горы.

Стукнула дверь купе. Веснин обернулся и увидел пассажира, который всего три часа назад так настойчиво требовал постель. Пассажир спешил к выходу; проводник помог ему вынести на платформу чемодан.

Поезд фыркнул, загудел, дернулся и побежал от огней станции снова вперед, в гущу черной ночи.

«Спать-спать-спать! — застучали колеса. — Спаать, спаать, спаать!»

Все это время молодой инженер сидел в коридоре, опасаясь, что проводник, заглянув в купе, увидит там пять пассажиров вместо узаконенных четырех. Веснин был очень доволен, что теперь освободилось одно плацкартное место и можно будет юридически оформить фактическое пребывание Риты в купе. Побеседовав на эту тему с проводником, Веснин узнал, что Михаил Григорьевич уже обо всем договорился.

Мастерство актера

Веснин, полагавший, что в столь поздний час его спутники уже давно спят, мог убедиться, что прогнозы судьбы по линиям рук весьма содействуют духовному сближению хиромантов с их подопечными. Устроившись на своей верхней полке, он не без любопытства прислушивался к тому, что обсуждалось внизу.

Речь шла о системе Станиславского. Рита утверждала, что этот гениальный метод следовало бы признать обязательным для всех театров республики. Она выражала надежду, что со временем правительство издаст такой декрет.

— В прошлом, — говорила она, — религия диктовала нормы морали, нормы поведения людей. Теперь этим занимается искусство. К искусству нельзя допускать лиц, которые способны его исказить…

Веснин, свесившись к беседующим на нижних полках, попытался высказать и свои взгляды по обсуждаемому вопросу, но, увы, математикой в этом купе никто уже не интересовался. И это было вполне понятно, ибо Муравейский. скромно опустив очи долу, сообщил своей молоденькой собеседнице, что искусство — это, собственно говоря, и есть его стихия:

— По крайней мере, так утверждал Константин Сергеевич.

— Вы знали Станиславского?

— И говорил с ним — вот так же, как я с вами сейчас говорю. Я держал вступительный экзамен в школу актеров при МХАТе. Одновременно со мной экзаменовался Сергей Образцов. Сережа ныне великолепно преуспевает на фронте искусства, и, представьте, без никакого нахальства, но исключительно лишь благодаря ловкости рук.

Веснин искренне восхитился этой остротой. В самом деле, ведь актер, работающий, подобно Образцову, с куклами, должен обладать очень ловкими руками.

— Сережа так волновался, — продолжал свой рассказ Муравейский, — что на вопрос Станиславского: «Сколько вам лет?» — он ответил: «Двадцать два лет». И был тотчас же принят, именно за это свое волнение. Повышенная эмоциональность есть основа нашего ремесла. Не так ли?

— А вы… что вы показали на экзамене?

— Я? Гм… Как вам сказать, ну мне довелось участвовать в одном этюде. Константин Сергеевич предложил всей группе экзаменующихся вообразить, будто горит банк. Представьте себе эту картину: суматоха, шум, вопли, слезы. Одна дебютантка даже стала рвать на себе волосы. Шутка ли сказать, ведь речь шла о приеме в школу МХАТа! А я сидел на подоконнике и курил, наблюдая эту живую картину. Подходит ко мне Константин Сергеевич: «Простите, вы общаетесь со своими партнерами? Чувствуете их? Прощупываете?» — «Как же, — отвечаю, — и чувствую и общаюсь; слыхал: банк горит. Но предприятие это не мое, деньги там тоже не мои — чего же, скажите, мне волноваться?» И продолжаю спокойно курить. Станиславский пожал мою руку и тут же поздравил с приемом в театральное училище.

164